Монморанси, первые впечатления. -- Возникают опасения: не слишком
ли он хорош для сего мира (опасения впоследствии отбрасываются как
беспочвенные).
Посмотреть на Монморанси -- попросту ангел, которого
ниспослали на землю, по каким-то причинам, сокрытым от
человечества, в образе маленького фокстерьера. Есть в нём что-то
такое, этакое "ах-как-порочен-сей-мир-и-как-хотел-бы-я-что-нибудь-
сделать-чтобы-он-стал-лучше-и-благородее", которое, были случали,
вызывало слёзы у благочестивых старых леди и джентльменов.
Когда он впервые перешёл на моё иждивение, я даже не думал,
что мне удастся приютить его надолго. Бывало, я сидел и смотрел на
него, а он сидел на коврике и смотрел на меня, и я думал: "О! Этот пёс
не жилец на свете. Он будет вознесён к сияющим небесам в колеснице.
Да, так оно с ним и будет".
Правда, когда я заплатил за дюжину цыплят, которых он лишил
жизни; когда я вытащил его, рычащего и брыкающегося, за шкирку из
ста четырнадцати уличных драк; когда некая разъяренная особа,
заклеймившая меня убийцей, предъявила мне для осмотра мёртвую
кошку; когда сосед соседа подал на меня в суд за то, что я не держу на
привязи злую собаку (которая загнала его в собственный же сарай с
садовыми инструментами, причём целых два часа, холодной ночью, он
не смел сунуть наружу и носа); когда я узнал, что садовник, от меня же
втайне, выиграл тридцать шиллингов, поспорив, сколько крыс
Монморанси прикончит за определённое время -- тогда я стал думать
что, может быть, в этом мире ему всё же позволят несколько
задержаться.
Околачиваться по конюшням, собирать шайки самых отпетых
псов со всего города, водить их за собой по всяким трущобам, чтобы
затевать драки с другими отпетыми псами -- вот что такое идея
"жизни" по представлениям Монморанси.Цель
существования Монморанси заключается в том, чтобы путаться под
ногами и навлекать на себя проклятия. Если он ухитряется влезть туда,
где не нужен в особенности, стать конченой напастью, привести в
исступление всех, чтобы в голову ему летали предметы -- тогда он
считает, что день у него попусту не пропал.
Добиться того, чтобы кто-нибудь об него споткнулся и честил час
напролёт -- вот высшая цель и смысл его жизни. И когда ему удаётся
преуспеть в этом, его самомнение становится просто невыносимым.
Он являлся и садился на вещи -- как раз тогда, когда их нужно
было укладывать. Он трудился с навязчивым убеждением, что
Джорджу или Гаррису, когда те протягивали за чем-нибудь руку,
всякий раз был необходим именно его мокрый холодный нос. Он сунул
лапу в варенье, достал все чайные ложки, прикинулся, что лимоны суть
не что иное как крысы, забрался в корзину и убил трёх прежде, чем
Гаррис успел огреть его сковородкой.
Гаррис сказал, что я подстрекаю его. Я не подстрекал его. Собаке
наподобие этой не требуется подстрекательств. Это -- природный,
исконный порок, порок прирождённый, который заставляет её
вытворять подобное.
Монморанси замышляет убийство старого Котищи.
В понедельник утром, в Марло, мы встали более-менее рано, и
перед завтраком пошли искупаться; на обратном пути Монморанси
повёл себя как форменный осёл. Единственный предмет, по поводу
которого наши с Монморанси мнения серьёзно расходятся, -- это
кошки. Я кошек люблю; Монморанси не любит.
Когда кошка встречается мне, я говорю "Бедная киска!",
нагибаюсь, и щекочу её за ушами; кошка задирает хвост чугунной
трубой, выгибает спину, начинает вытирать нос мне об брючины, и
кругом царит мир и благоволение. Когда кошка встречается
Монморанси, об этом узнаёт вся улица; при этом на каждые десять
секунд расходуется такое количество бранных выражений, которых
обыкновенному порядочному человеку хватило бы на всю жизнь (если,
конечно, пользоваться осмотрительно).
Я не осуждаю его (как правило, я довольствуюсь простой
затрещиной или швыряю камень), так как считаю, что порок этот --
природный. У фокстерьеров этого наследственного греха
приблизительно в четыре раза больше, чем у остальных собак; и нам,
христианам, со своей стороны требуются годы и годы терпеливых
усилий, чтобы добиться сколько-нибудь ощутимого исправления в
безобразии фокстерьерской природы.
Помню, как-то раз я стоял в вестибюле Хэймаркетского
универсального магазина, в полном окружении собак, которые
дожидались своих хозяев, ушедших за покупками. Там были мастифф,
один-два колли, сенбернар, несколько легавых и ньюфаундлендов,
гончая, французский пудель (поношенный в середине, но голова
кудлатая), бульдог, несколько существ в формате Лоутер-Аркейд,
величиной с крысу, две йоркширские дворняжки.
Они сидели терпеливые, благонравные и задумчивые. В
вестибюле царила торжественная тишина, создающая атмосферу покоя,
смирения -- и мягкой грусти.
Но вот вошла прелестная молодая леди с кротким маленьким
фокстерьером; она оставила его на цепочке между бульдогом и
пуделем. Он уселся и с минуту осматривался. Затем он воздел глаза к
потолку и, судя по их выражению, задумался о своей матушке. Затем
он зевнул. Затем он оглядел других собак, молчаливых, важных,
полных достоинства.
Он посмотрел на бульдога, безмятежно дремавшего справа. Он
посмотрел на пуделя, надменно застывшего слева. Затем, безо всяких
прелиминариев, без намёка на какой-нибудь повод, он цапнул пуделя
за ближайшую переднюю ногу, и вопль страдания огласил тихий
полумрак вестибюля.
Найдя результат первого эксперимента весьма
удовлетворительным, он принял решение продолжать и задать жару
всем остальным. Он перескочил через пуделя и мощно атаковал колли;
колли проснулся и немедленно вступил в свирепую шумную схватку с
пуделем. Тогда фоксик вернулся на место, схватил бульдога за ухо, и
попытался его оторвать; а бульдог, животное на редкость
беспристрастное, обрушился на всех, до кого только смог добраться
(включая швейцара), предоставив нашему славному фокстерьерчику
возможность беспрепятственно насладиться дуэлью с йоркширской
дворняжкой, исполненной равного энтузиазма.
Людям, которые разбираются в собачьей натуре, нет нужды
объяснять, что к этому времени все остальные собаки в этом вестибюле
бились с таким исступлением, словно от исхода сражения зависело
спасение их жизни и имущества. Большие собаки дрались между собой
сплошной кучей; маленькие тоже дрались друг с другом, а в перерывах
кусали больших за ноги.
Вестибюль превратился в пандемониум. Шум стоял адский.
Вокруг здания собралась толпа, и все спрашивали, не происходит ли
здесь заседание приходского управления или церковного совета; если
нет, то кого, в таком случае, убивают, и по какой причине? Чтобы
растащить собак, принесли колы и верёвки; позвали полицию.
В самый разгар бесчинства вернулась прелестная молодая леди и
схватила своего прелестного пёсика на руки (к этому времени он
уложил дворнягу на месяц и имел теперь вид новорождённого агнца);
она целовала его, и спрашивала, жив ли он, и что эти огромные,
огромные, грубые животные-псы с ним сделали; и он уютно устроился
у неё на груди, и смотрел ей в лицо, и взгляд его словно бы говорил:
"Ах, как я рад, что ты пришла и избавила меня от такого позора!".
А леди сказала, что хозяева магазина не имеют никакого права
оставлять в магазине подобных дикарей и варваров вместе с собаками
порядочных людей -- и что она кое на кого будет подавать в суд.
Такова суть фокстерьеров; поэтому я не осуждаю Монморанси за
его привычку скандалить с кошками. Впрочем, в то утро он и сам
пожалел, что дал волю своей природе.
