А.Вертинский История с собакой (отрывок)


Я в это время жил в Пасси. Рядом со мной, буквально за моим домом, начинался
знаменитый Булонский лес - краса и гордость парижан. Бесконечные пространства
хвойного и лиственного леса в самом центре города, где можно укрыться от
летнего зноя в тени деревьев, гулять, кататься верхом или в собственной машине,
десятки и сотни километров асфальтированных прекрасных дорог, рестораны,
дансинги, старинные замки французской аристократии, обедневшей и вымирающей
(почти все уже давно проданное американцам),- словом, все удовольствия мира,
вплоть до "фавнов", блуждающих в чаще леса и пугающих непристойными жестами
замечтавшихся гувернанток и бонн!
У меня была собака. Это была белая красавица - боксер с единственным пятном в
виде коричневого "монокля" вокруг правого глаза. Звали ее Долли. У нее был, в
общем, спокойный характер, и, когда мы с ней приходили в кафе и садились за
столик прямо на улице, она непринужденно вскакивала на стул и сидела, окидывая
публику полным достоинства взглядом. Когда к нам подходил гарсон, чтобы принять
заказ, я неизменно сперва обращался к ней, как к даме:
- Что вы хотите, Долли? - спрашивал я.
- Гав! - коротко и выразительно отвечала она.
На собачьем языке это означало "бриош", то есть сдобную булочку. Я заказывал,
гарсон подавал. Долли скромно съедала свой бриош и продолжала спокойно
сидеть, разглядывая соседей. Ее уже хорошо знали в Пасси. У нее были кой-
какие недостатки. Она не выносила кошек, крыс, мотоциклистов и верховых
лошадей. Во всем остальном она была "настоящая леди". В Париже собак надо
держать на "лэсс", то есть на ошейнике и ремне или цепочке, и ни в коем случае
нельзя отпускать их от своей ноги. А ведь собаки как дети, им тоже хочется
побегать по душистой траве, покувыркаться, погоняться за птицами или - не дай
Бог! - за лебедями в прудах, где дремлют в воде жирные ручные карпы. Вот
тут-то и начинаются трудности. Булонский лес кишит ажанами - строгими
полицейскими в синих кепи и пелеринах, которым совершенно нечего делать
среди свободолюбивых парижан и которые всю свою служебную энергию,
направляют на борьбу с собаками, осмелившимися дать волю своей звериной
жизнерадостности.
Каждое утро я брал Долли на лэсс и мы шли гулять в Булонский лес. Там, выбрав
местечко поглуше, где совсем не видно ажанов, я спускал ее с привязи, и она
устраивала такие собачьи бега со случайными подругами, что у меня захватывало
дух от восхищения. Когда вдалеке показывался ажан, я свистел ей, и в одну
секунду она уже сидела рядом со мной, привязанная на лэсс, и с нескрываемым
презрением разглядывала приближающегося ажана. Ажан окидывал ее
подозрительным взглядом и проходил дальше: придраться ему было не к чему.
Тем не менее он все прекрасно понимал и собаку мою держал, так сказать, "на
учете" в своей профессиональной памяти.
Однажды я сидел на скамейке в самом уединенном уголке Булонского леса и
читал газету. Вокруг меня на дорожках и полянках резвились десятки собак
разных пород и мастей, спущенные с лэсс своими сердобольными хозяевами,
которые также читали газеты, курили или рассуждали о трагической судьбе
"бедного Фифиса". Ко мне подошел ажан.
- Мсье,- корректно сказал он, приложив руку к козырьку, - я попросил бы вас
взять вашу собаку на лэсс!
Я отрицательно покачал головой.
- Это невозможно, мсье! - отвечал я.
Владельцы "фифисов" заволновались и стали спешно собирать своих питомцев.
Образовалась кучка людей, из нее слышались негодующие замечания:
- Какой осел придумал эти правила! Бедные животные не могут даже побегать полчаса!
Подошел еще один ажан.
- Ваш префект Кьяпп, г-н лейтенант, - старый корсиканский осел! Его самого надо
посадить на цепь, чтобы он поменьше самовольничал у нас в Париже! - злобно
ворчал какой-то старичок с ленточкой Почетного легиона в петлице. - Это ему не
Корсика...
Лейтенант был глух и нем. Он был олицетворением закона. Во Франции можно
ругать правительство сколько угодно, это никому не возбраняется, и поэтому до
ушей лейтенанта подобные речи просто не доходили.
- Я еще раз прошу вас, мсье, взять вашу собаку на лэсс, иначе мне придется
принять другие меры! - настойчиво и строго повторил он.
- Увы, я не могу этого сделать, - отвечал я.
Лейтенант засвистел. Подошли еще трое ажанов.
- Этот мсье не желает взять свою собаку на лэсс, - заявил он пришедшим. Ажаны
строго переглянулись и потребовали, чтобы я следовал за ними в префектуру.
Мрачно скрестив руки на груди, я твердо заявил:
- Никуда не пойду! - и демонстративно уткнулся в газету.
Образовалась уже довольно большая толпа, из которой, как из грозовой тучи,
временами сверкали молнии гнева и сочувствия мне.
- Я вас заставлю повиноваться французским законам! - вскипел лейтенант. Один
из ажанов подошел к телеграфному столбу, открыл ключом ящичек полицейского
телефона и позвонил куда-то. Через пять минут передо мной стояла каретка полиции
с решетками на окнах. Дело принимало дурной оборот. Толпа уже свистела и
улюлюкала.
- Мор, сюр ля ваш! - Смерть коровам! - неслись из нее бешеные возгласы.
Ажаны были неумолимы. Сомкнутым строем они двинулись ко мне, чтобы, связав
меня в случае сопротивления, засунуть в каретку и, доставив в префектуру, закатить
штраф в пятьсот франков, а попутно намять мне бока - для порядка.
Я понял, что сопротивление бесполезно. Тогда я встал со скамьи, подошел к
старшему из них и спокойно спросил:
- Что вам от меня угодно, мсье?
- Нам угодно, чтобы вы немедленно взяли на лэсс вашу собаку, которая гоняется
в данную минуту за породистыми утками на показательном пруду.
Я пристально взглянул ему в глаза и с невозмутимостью англичанина еще раз
твердо произнес:
- Я не стану этого делать!
- Почему? - в бешенстве крикнул ажан.
- Потому, что это... не моя собака!
В это утро Долли со мной действительно не было.
Толпа завыла от восторга. Меня обнимали, целовали, жали мне руки и хохотали,
как сумасшедшие, пытаясь даже качать меня. Они улюлюкали вслед уходящим
сконфуженным ажанам. И были в восторге, французы умеют ценить шутку.